будучи по призванию и по убеждению домоседом, ты часто спрашиваешь, зачем я путешествую. Я сам не раз думал об этом, и теперь, проехав Сахару с севера на юг, от Туниса до Агадеса, полагаю, что могу дать убедительный ответ. Это, по крайней мере для меня, всегда путешествие не в пространстве, а во времени и, если хочешь, в истории. Для меня поехать в Соединенные Штаты означает совершить путешествие в недалекое будущее, в некоторые из арабских стран - возвратиться назад во времена средневековья. Посетить Париж или Лондон означает окунуться в атмосферу второй половины прошлого века. … Но до сих пор мне не случалось путешествовать вне времени, точнее, вне истории, в измерении, которое я бы назвал... внеисторическим, религиозным, что ли...

Путешествие по Сахаре заполнило этот пробел. Надеюсь, ты удовлетворен ответом и теперь знаешь, почему я путешествую.

Сахара в последние годы стала модной. Сегодня на транссахарских дорогах увидишь не только огромные грузовики, снующие взад и вперед, как прежде верблюжьи караваны, между Средиземноморьем и Гвинейским заливом, но и легковые автомобили всех марок. Начиная от наиболее многочисленных вездеходов-«лендроверов» и кончая мощными легковыми машинами и даже малолитражками. Что же ищут в Сахаре эти волосатые и бородатые европейские хиппи в джинсах, майках и сандалиях и экипированные по последнему слову техники буржуа из Милана, Парижа, Лондона, Бонна?

На первый взгляд - эмоций африканского туризма, который и сейчас, несмотря на все транспортные достижения, остается в Сахаре довольно трудным делом, требующим хорошей спортивной подготовки. А о том, что испытание бывает тяжким, свидетельствуют бесчисленные остовы машин, застывшие у обочины дороги. Каждый из этих каркасов, покореженный, ржавый, обчищенный до последнего винтика проезжими шоферами, рассказывает свою трагикомическую историю. Внезапная, непоправимая авария из-за песка и ухабов - и приходится покидать машину, долго ждать у дороги спасительный грузовик и затем с унылым видом ехать назад в Алжир или в Тунис. Здесь, как я уже упоминал, требуется незаурядная тренированность. Так что в таком смысле путешествие по Сахаре - это вам не массовый легкий туризм. Его можно сравнить даже с походом по лесам Амазонии или морским путешествием по атоллам Полинезии.

И все-таки это вещи разные. Путешествие по Сахаре, повторяю, вневременное, внеисторическое, и оно носит как бы религиозный характер. Короче говоря, это - путешествие в метафизическом пространстве. Европейцы едут сюда, скорее всего, подсознательно, также и для того, чтобы посмотреть на место, похожее на то, где зародилась их религия. Любопытно, что монотеистический бог, явившийся в бронзовый век пастухам в ужасном одиночестве пустыни, был впоследствии признан и принят той частью человечества, которая почти не занималась скотоводством, никогда не видела пустыни и не имела оснований верить, что бог и смерть (а Сахара-это место смерти) таинственным образом связаны.

Почему же вновь устремляются в пустыню с нашего дождливого, плодородного и столь небогатого метафизическими Палестинами континента европейцы, снова ставшие язычниками и философами? Моя гипотеза, признаю, рискованная и весьма субъективная. И все же я убежден: в нашу не слишком счастливую эпоху мода на пустыню, повторяю, место смерти, где жизнь проявлялась лишь в виде божественного откровения, говорит о том, то человек испытывает атавистическую тоску по древности, когда существовало столь плодотворное противоречие между язычеством и христианством, политеизмом и монотеизмом, партикуляризмом и универсализмом.

В любом случае пустыня, имеется ли ностальгия религиозного характера или нет, остается местом метафизическим. Кроме тех следов, которые общение с пустыней оставило в нашем повседневном языке («оазис спокойствия и мира», «мираж богатства и власти», «пустыня жизни»), об этом прежде всего говорит наше постоянное, неосознанное обращение к символике, когда мы путешествуем по Сахаре.

К примеру, грунтовая дорога-тропа, и по сей день остающаяся самым распространенным путем сообщения в Сахаре, имеет редкое свойство, даже когда поездка по ней протекает весьма спокойно, превращаться в метафору человеческой жизни. В зависимости от обстоятельств мы приписываем ей то свойства выбора, то фатальности, то судьбы, то добровольного решения. Такая дорога - главная дорога Сахары. Даже когда она заасфальтирована, определенные характеристики и свойства «грунтовки» остаются.

Я уже не говорю о гнетущем чувстве одиночества, об убийственной монотонности бесконечных переходов или переездов; речь идет о ее непостоянстве. К примеру, тот, кто видел, как в окрестностях Эль-Уэда так называемые «живые» дюны вытягивают на черном асфальте многокилометровые острия - языки желтого песка, убеждается воочию, что тропа никогда не сможет стать полноценной дорогой. Пустыня в любую минуту готова обрушиться на тропу, засыпать, поглотить. И все же истинная, основная разница между дорогой и тропой та, что первая не меняется и остается единственной, вторая - подвижна и многообразна. Тропа часто меняет направление; точнее, это пучок троп, на первый взгляд параллельных, а на самом деле часто идущих в самых разных направлениях.

После Айн-Салаха кончается асфальтированная дорога и начинается подлинная тропа. Она очень хорошо видна, ибо по обеим ее сторонам земля совершенно иная, и ее никак не спутаешь с самой тропой. Желтая, «мучнистая» грунтовка, стремительно несущаяся к югу, делит надвое бескрайние полукруглые пространства темноватого, крупнозернистого песка, затвердевшего от ветра и солнца. Кто нанес эту песчаную рану мертвому телу пустыни? Копыта верблюдов, колеса повозок, ноги путешественников и все это за долгие века. А последними были узорчатые шины автомобилей, начиная от огромных, тяжеленных шин грузовиков и кончая маленькими и легкими обычных городских машин.

Несмотря на редкие попытки ремонта, грунтовая дорога, я назову ее официальной тропой, стала практически непроезжей. С глубокими колеями, полная рытвин и ухабов, она превратилась в «стиральную доску» и пользоваться ею, увы, невозможно. Если и удается проехать по ней, то лишь на самой малой скорости. К тому же сплошные, беспощадные ухабы выводят в конце концов из строя любую машину, даже специально приспособленную к пустыне.

И происходит следующее: многие путешественники, пользуясь тем, что на очень большом расстоянии пустыня - это крепкий, гладкий песок, съезжают с официальной тропы и создают две параллельные тропы, правую и левую. Понятно, на новых тропах нет никаких дорожных знаков, но в этом нет и необходимости, они проходят почти рядом с главной. По параллельным тропам можно нестись с приличной скоростью, то съезжая, то возвращаясь на официальную тропу. Я бы это сравнил с человеком, который позволяет себе приключение, а затем благоразумно возвращается к привычному, повседневному образу жизни.

Но может случиться и, к сожалению, часто случается, что обе параллельные тропы постепенно превращаются в столь же непроезжие, как и официальная. Тогда машины торят новые, вспомогательные тропы, одну на востоке и другую на западе, все менее параллельные и все более разбегающиеся в разные стороны. Почему разбегающиеся? Здесь я подхожу, пожалуй, к главному аргументу моего, вероятно, утомительного повествования о дороге. Они разбегающиеся потому, что официальная тропа описывает огромный полукруг. Вместо того чтобы пролечь прямо на юг, она извивается по линии горизонта, следуя, неизвестно почему, вдоль его сверкающей черты. И вот едущие, будь то неопытный путешественник, внезапно опьяненный высокой скоростью, или же опытнейший шофер, «нюхом чующий» верное направление, покидают все приметные параллельные тропы и дальше несутся уже по тропе, проложенной недавно одной-единственной машиной. Тропа эта не что иное, как узкая, свежая и неглубокая колея, и устремляется она, я бы сказал, с элегантным, ленивым удовольствием, в направлении, противоположном официальной тропе, с которой, однако, где-то непременно снова сольется.

Кто создал эту экстравагантную колею, когда, сколько часов или дней тому назад? Быть может, неизвестный автомобилист в самом деле хотел срезать расстояние и вернуться на официальную тропу? А может, он ринулся в пустоту, чтобы добраться до того места в пустыне, куда ему почему-то непременно надо было попасть?

Или же (гипотеза чисто литературная) создатель тропы бросился, как о том сказано в знаменитом стихотворении Бодлера, «в глубины неведомого, чтобы обретет новое»?

Ответить на эти вопросы невозможно, да и вряд ли нужно. В любом случае машина доверчиво и на большой скорости мчится по тоненькой колее прямо на юг, чтобы «подрезать» в ослепляющей пустоте солнечных лучей огромную излучину официальной тропы.

Машина несется с быстротою бильярдного шара, направленного сильнейшим ударом кия в лузу. В опьянении гонки по гладкому, свежему песку вы не замечаете, что тропа, то ли потому, что ее засыпала песчаная буря, то ли потому, что создатель тропы ее покинул, вдруг исчезла. После секундного раздумья посреди коричневой пустыни с клочками сухой, почти белой травы принимается решение - сотворить новую тропу.

И вот что любопытно: опытный и неопытный водитель одинаково выбирают то направление, следуя которому, по их мнению, можно в конце концов попасть на официальную тропу. Разница в оценке бывает в несколько километров, а порой и меньше, но здесь-то и сказывается различие между умудренностью и неумелостью. Опыт наверняка выведет арабского шофера, бородатого, в тюрбане, сидящего в тесной кабине и везущего мешки и пассажиров, тоже бородатых и в тюрбанах, на официальную тропу. При этом он выгадает час времени и километров двадцать езды. Наоборот, неопытность приведет европейского путешественника с его «лендровером» или городской машиной к темным шатрам туарегов, которые таинственным образом встречаются почти в любом месте пустыни. Может привести и к сухому колодцу с засохшим деревом рядом. А иной раз - к бывшим фортам Иностранного легиона, теперь превратившимся в бивуаки кочевников, о чем говорят редкие, обгоревшие головешки и засохшие экскременты.

Но случается, и довольно часто, что неопытный путешественник в конце тропы оказывается в абсолютной пустоте, точнее, на песчаном желтом холме, окруженном такими же желтыми песчаными дюнами, совершенно девственными и напоминающими своими чистыми, сверкающими очертаниями ягодицы, бедра и плечи гигантской спящей женщины. Внезапно над дюнами поднимется песчаный вихрь, легкий и летучий, как дым, и с тихим свистом зигзагом помчится по пустыне.

Тогда, если только страх и растерянность от того, что вы заблудились, не окажутся слишком сильными, путешественник может подумать, что при таких же обстоятельствах в весьма далеком прошлом Бог пустыни вдруг возник из летучего вихря и предстал перед выбившимся из сил, отчаявшимся кочевником.

Нет, дорогой друг-домосед, мы тоже неопытны и легко воспламеняемся. После четырех часов гонки по ухабам мы резко сворачиваем в сторону и с официальной тропы съезжаем на второстепенные колеи, затем - на свежую, одинокую и, наконец, на огромной скорости влетаем в пустоту, создав личную, сугубо частную тропу. Правда, у нас есть свой ориентир - второй «ленд-ровер», в котором находятся четверо наших товарищей, благоразумно решивших держаться официальной тропы. Вначале мы едем рядом с ними, затем постепенно все более отдаляемся. Еще минуту назад другой «лендровер» был таким же большим, как и наш, точно он отражался в зеркале. Вдруг он уменьшился наполовину, затем превратился в детскую игрушку, которая мчится между нами и далекой линией горизонта. И наконец, стал темным пятнышком где-то на краю пустыни, повисшим в лучах света и в пустоте на невероятно далеком расстоянии.

И все же, хотя машина друзей и еле различима, она по-прежнему служит нам ориентиром. До тех пор пока мы будем ее видеть, пусть даже в недостижимой дали, мы примерно сможем себе представить, где находимся. Но вдруг в пустыне возникает цепь холмов. Очень скоро она скроет от наших глаз «ленд-ровер» киногруппы. Я сказал «холмы». Правильнее было бы назвать их огромными черными шляпками доисторических грибов. Цепочка быстро надвигается, вернее сказать, мы и наши друзья с разных сторон мчимся ей навстречу. И вот уже вторая машина исчезает за черными грибовидными холмами, которых вдруг оказалось куда больше, чем мы предполагали.

Мелькают бесконечные гигантские шляпки, черные на желтом песке. Наконец последняя шляпка остается позади, и мы снова оказываемся в голой пустыне. Но второй машины нет как нет-исчезла, сквозь землю провалилась.

А может, ее поглотили далекие солнечные лучи, которые где-то там, на краю пустыни, создают обычные насмешливые миражи - красивое голубое озеро, в тихих водах которого отражается замок с остроконечными башнями. Теперь мы точно знаем, что спешим к миражу. На этот раз мы и вправду заблудимся и в том месте, где сейчас расстилается тихое озеро, увидим лишь все тот же песок и те же продутые ветром пучки травы.

Поэтому мы поступаем, как подсказывает элементарное благоразумие,- возвращаемся назад на нашу собственную тропу, затем на второстепенные колеи, на те, которые наиболее извилисты и опасны, и те, которые многочисленными следами фигурных шин предвещают официальную тропу.

Внезапно мы обнаруживаем на уклоне тропы машину киногруппы, уже не маленькую, даже крохотную, какой она должна бы казаться на таком огромном расстоянии, но я бы даже сказал, большую, чем обычно: машина стоит на месте, а наши друзья разошлись в разные стороны и что-то непрерывно снимают, облитые солнцем. Словом, все в порядке, в полном порядке.

Теперь ты, верно, ждешь, чтобы я подробно объяснил, почему считаю грунтовую дорогу метафорой человеческой жизни. Но я этого не сделаю, потому что, в сущности, все уже объяснил. Во всяком случае, дело обстоит именно так - дорога может быть официальной, давно известной и знакомой, либо необычной и новой. Она может привести в заранее намеченные места либо в пустоту, может потеряться в пустыне либо доставить до цели. Ее выбирают, угадывают, создают - словом, вариантов тут великое множество. Что еще? Мне только хотелось бы добавить, что эти мысли, которые могут показаться тебе внезапными, пришли мне не сейчас, за письменным столом, а посреди пустыни, когда мы неслись по уныло однообразному песку в пустоту.