Кебили тоже ничем не оцарапал память. Разве что назойливым разболтанным малым по имени Жозеф, предлагавшим верблюдов и Сахару каждому за 65 баксов. При встречном предложении – 30, он тут же растворился в воздухе. Да, еще был Смаил, имеющий друга, нашего «соотечественника», грузинского врача, – невероятно говорливый официант, подавший нам дивный сладчайший чай с живой веточкой мяты. Он отговорил нас ехать в «абсолютли нот бьютифуль» Таузар и Нефту и убедил отправиться за 1 динар в «вери бьютифуль» Дуз.

Конечно, обманул. Хотя и совершенно бескорыстно. А может, этот заштатный городишко, с плоским кладбищем, размером в двадцать футбольных полей, в центре города, действительно, кажется ему прекрасным? Но чего у Дуза не отнять, так это того, что в нем уже слышно, как дышит Сахара – край Земли, живое воплощение вечности.

Оборотистый парень в серой чалме нас тут же, по прибытии на statione louagе, взял в оборот: пара верблюдов, ночь в пустыне, ужин и завтрак – все те же 65 долларов с каждой задницы. Но и наш фотограф не промах – 25 и точка: «ит’с зэ ласт прайс». Ударили по рукам, подписали договор. Через три с половиной часа отправление.

И вот где мы чуть не сдохли от жары – это на улицах «вери бьютифуль» Дуза. Чтобы скоротать время, нам втемяшилось в голову посмотреть местный зоопарк. Это в два—то часа пополудни! Короткими перебежками от одной тени к другой нам удалось пройти лишь треть пути. Остальные три часа мы пили в тени кафе, обдуваемые раскаленным ветерком, все тот же приторно сладкий мятный чай.

В пять вечера два невероятно стройных и высоких бедуина, в джинсах, незаправленных простых рубахах и домашних «шлепках», на краю Сахары взгромоздили наши городские дебелые тела на верблюдов. Несмотря на то, что солнце уже выглядело уставшим, весь небосвод целиком был, как металлический плоский колпак, раскаленный от жары добела. Горячий упругий ветер, без всяких порывов, дул прямо в лицо – словно мчишься в открытом кузове грузовика, а не плавно движешься на валкой спине одногорбого верблюда. Через пять минут песок уже скрипел на зубах.

Странное это место – пустыня: ты отдельно, она отдельно; ты на минуту, она навсегда. Свет здесь суровый и нереальный. Из—за постоянно струящегося песка с острия дюн, дрожащего от зноя марева вся поверхность Сахары покрыта мерцающим муаром, и понять, где начинается небо, нельзя. Несмотря на ослепительный блеск, пустыня серая – глаза болят от сияния, но серая. Пройдя 10 километров, мы оказались возле небольшой площадки, огороженной сухими пальмовыми ветками, – этакой туристической резервации среди холмов песка. Здесь творились хоть и диковатые, но вполне земные дела: штук пятнадцать французских тинейджеров обоего пола, прибывших перед нами на джипах, развлекались забавами цивилизованного общества. Мальчики с истошными криками, стаскивая на ходу шорты, носились по гребням дюн за другими мальчиками и, повалившись в песок, изображали бурные гомосексуальные сцены. Девочки, прильнув друг к другу и обмениваясь поцелуями, оглашали округу сладострастными стонами. Два пожилых наставника и тройка не участвовавших в представлении молодых людей приветственными возгласами, хохотом и аплодисментами сопровождали эту театрализованную содомию.

Надо отдать должное юным французам – делали они все легко, весело, с жеребячьей непринужденностью. А пустыня? Что ей, бесконечной и вечной, до всего этого?

Ночь под открытым небом и войлочным одеялом я провел без сна. У костра собрались бедуины. Под их тамтамы долго и визгливо плясала молодежь. Наконец все успокоилось, осталась лишь флейта – сухой и звонкий стебель ее мелодии еще некоторое время разрезал ночь. Потом уснула и она. И наступила оглушительная тишина, оставляющая место только для свиста, с которым мимо проносился ветер.

Подкрадывалось величественное окончание ночи – золотисто-жемчужная игра цветов на границе земли и неба. Через пятнадцать минут встало солнце